Певцы во стане русских воинов

От гусара Давыдова до политрука Майорова: русские поэты XIX–XX веков, к штыку приравнявшие перо не только в переносном, но и в прямом смысле

Текст: Арсений Замостьянов
Фото: фрагмент картины Ореста Кипренского «Портрет лейб-гусарского полковника Е. В. Давыдова» (1809) / virtualrm.spb.ru

Русская литература XIX была практически исключительно дворянской. А значит — офицерской.
До того, как начал действовать «Указ о вольности дворянства» (1762), практически все русские писатели служили в армии. Исключение — представители духовного сословия, которые составляли цвет нашей литературы до Петра Великого, и немногочисленные выходцы из него, как сын священника Тредьяковский. Державин долго служил в Преображенском полку, участвовал в боевых действиях против «маркиза Пугачёва», однажды даже слышал над головой свист емельяновой сабельки.

ГУСАРЫ КОРЕННЫЕ
Поколение наполеоновских войн уже не было сплошь офицерским: действовали «вольности». Жуковский, Вяземский, Баратынский служили «понемногу». Зато два гусара украсили своими усами не только историю русской литературы, но и военную летопись. Это Денис Давыдов и Фёдор Глинка. Денис Васильевич был мальчишкой, когда сам Суворов благословил его на воинскую службу — и он исправно сражался во всех войнах, которые вела империя в первой четверти XIX века. Его спартанское кредо даже сегодня памятно многим: «Я люблю кровавый бой!»

Денис дослужился, хоть и не без неприятностей по службе (по причине независимого нрава), до генерал-лейтенанта, но и в поэзии занял командные высоты — знатоки признавали, что Давыдов оживил русский стих непринужденным офицерским говором, а простодушные остряки, не вдаваясь в стиховедческие тонкости, просто цитировали вольнодумные басни и яростную лирику гусарского повесы. Ухарство у него без натуги переходит в лирический монолог, восторженный и даже грустноватый:

Ради Бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закручёнными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих…

Героическая картина! А он не останавливается, он возвращается к истокам — к «Пей, люби, да веселися!» Такие хранители традиций не позволяли выветриться гусарскому духу, строго пресекали молодых отступников:

А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят умней они…
Но что слышим от любова?
Жомини да Жомини!
А об водке — ни полслова!

Денис Давыдов не участвовал в Бородинской битве, хотя то самое село Бородино было его имением. В те дни он с горсткой удальцов совершал налеты по тылам французов. Ведь это именно Давыдов, вместе с Багратионом, разработал тактику партизанской войны, которая станет едва ли не главным фактором победы 1812 года. Но в стихах он видел себя на Бородинском поле, рядом с учителем — с Багратионом.

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый!
Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,
И шум оружия, и сечи, и борьбу!

Такие выходили у гусара элегии. Сам облик Дениса Давыдова стал литературным образом, как и его мифологизированная судьба. Достаточно сказать, что Дениса Васильевича легко опознать в одном из самых обаятельных второстепенных героев «Войны и мира» — Ваське Денисове: «Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал». Курьезно также, что часто Дениса Давыдова путают с его дальним родственником и однофамильцем Евграфом. Что и не удивительно: великий Кипренский создал кистью тот обобщенный образ лихого гусара, который Денис Давыдов создавал пером.

Усач. Умом, пером остер он, как француз,
Но саблею французам страшен:
Он не дает топтать врагам нежатых пашен
И, закрутив гусарский ус,
Вот потонул в густых лесах с отрядом —
И след простыл!.. То невидимкой он, то рядом,
То, вынырнув опять, следом
Идет за шумными французскими полками
И ловит их, как рыб, без невода, руками.
Его постель — земля, а лес дремучий — дом! —

Это не он сам про себя, хотя, право, мог бы. Так писал про старшего товарища Фёдор Глинка. Автор «Писем русского офицера», ближайший помощник и соратник генерала Милорадовича, поэт. Фёдор Глинка, ставший летописцем 1812 года. Ему как раз довелось сражаться при Бородине. Глинка не только основал мятежный Союз благоденствия, но и стал одним из главных долгожителей русской литературы — прожил 94 года (1786–1880)!. А его «Авангардная песнь» лет на семьдесят задержалась в армейском обиходе:

Здесь Милорадович пред строем,
Над нами Бог, победа с ним;
Друзья, мы вихрем за героем
Вперед! Умрем иль победим!
Нас пришло всего три роты…

Куда короче оказался боевой путь Михаила Юрьевича Лермонтова, но он и прожил почти в 4 (четыре!) раза меньше Фёдора Глинки… Он воевал на Кавказе, воевал по-настоящему, чего стоят только кровавые бои на берегах горной реки Валерик. Лермонтов появился на Кавказе, когда в поэзии для него невозможного не было. И высокогорные впечатления сразу превратились в стихи и прозу высокой пробы. Когда он только успевал писать, воевать, затевать ссоры… Поручик на белом коне врезался в ряды воинственных горцев, не зная страха. Вот что говорилось официально:

«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы».

Орденов Лермонтов тогда не получил — не для того его ссылали на Кавказ, чтобы украшать ему послужной список. Ну а стихи о Валерике читать и перечитывать трудно: сразу ощущаешь запах крови, как будто пальцы порезал. И боль пульсирует:

Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал.
В груди его едва чернели
Две ранки, кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась; взоры
Бродили страшно, он шептал:
«Спасите, братцы. Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал…
Не слышат…» Долго он стонал,
Но всё слабей, и понемногу
Затих и душу отдал Богу.
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали…

Такой батальной поэзии — подробной, как будто будничной — до Лермонтова не было. Здесь — взгляд изнутри, как у Толстого в «Севастопольских рассказах». Мы часто забываем, что Лев Николаевич Толстой написал одно всем известное стихотворение. Как минимум три его строки стали крылатыми (в различных вариациях):

Гладко было на бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить…

Он воевал как никто из русских классиков первого ряда… И отнюдь не в первой молодости, как нам кажется сейчас. К тому времени он уже брался за перо и даже организовал свою первую крестьянскую школу. В 1852 выслал в журнал «Современник» первую часть «Детства». Некрасов сразу оценил необыкновенные способности молодого автора. А Толстой тем временем не только продолжал повесть, но и сражался с горцами на Кавказе… В 1853-м началась очередная русско-турецкая война (в истории она останется как Крымская) — и Толстой попросился в Дунайскую армию. Сперва воевал в суворовских и румянцевских краях, а потом оказался в Крыму, в самое отчаянное время. Он командовал батареей в сражении при Чёрной, стоял насмерть на 4-м бастионе, выдержал бомбардировку во время штурма Малахова кургана. Храбрый, всеми уважаемый офицер мог бы далеко пойти, но говорят, что его военной карьере повредили те самые стихи про овраги (как за полвека до того карьере Давыдова помешала ехидная басня про голову и ноги). Командование не оценило ершистого юмора, но после севастопольской пальбы граф не мог опасаться чьей-то немилости. Генерала Реада он считал одним из виновников поражения при Чёрной. И, конечно, многих не устраивало, что солдатство запело толстовскую песенку:

Туда умного не надо,
Вы пошлите-ка Реада,
А я посмотрю.
Глядь, Реад возьми да спросту
Поведи нас прямо к мосту:
«Ну-ка, на уру».
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..

За Севастополь Толстой получит Аннинский крест и две медали: «За защиту Севастополя 1854–1855» и «В память войны 1853–1856 гг.».

«Да-с… вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик… Жалко, что бросил служить… до генерала бы дослужился», — говаривал у Булгакова Мышлаевский, служивший в Первую Мировую в том же звании.

ПОЕДИНЩИКИ
…Литераторы в Первую Мировую, как правило, ездили на фронт по корреспондентской надобности. И не стоит преуменьшать значение этой службы: без прессы, без агитации и пропаганды вести современную войну невозможно. И всё-таки особого внимания заслуживает судьба Николая Гумилёва. Он мог стать военным журналистом — не хуже, чем Алексей Толстой или Брюсов. Но встал в строй, а точнее — прыгнул в седло и:

Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
(«Память», 1921)

А вообще в начале ХХ века самым известным военным в русской литературе был, пожалуй, Александр Куприн. Он окончил кадетский корпус, затем — Александровское училище, четыре года служил офицером в Подольской губернии, вышел в отставку в чине поручика в 1894 году. Повесть «Поединок» стала самым громким литературным событием революционного 1905 года. Когда мы говорим о «критическом реализме» — сразу вспоминается «Поединок». Обличений там немало, краски сгущены. Армейская машина показана бесчеловечной, единственная чистая душа — подпоручик Ромашов — оказался в западне. Критика назвала повесть «поединком с армией», а многие офицеры стали считать Куприна предателем.

В начале Первой Мировой Куприн, будучи известнейшим писателем, вернулся в армию, несколько месяцев командовал пехотной ротой в Финляндии. А уж потом, в эмиграции, царская армия, которую он ненавидел в 1905-м, рисовалась ему в идиллических тонах прощального романа «Юнкера». Вернувшись в СССР, Куприн со слезами в голосе воскликнул: «Меня, великого грешника, сама армия простила». Что он имел в виду — грехи перед советской властью и Красной армией или свою вину перед памятью офицеров, которых он неприглядно представил в «Поединке»?

УШЛИ, НЕ ДОЛЮБИВ
Летом 1941-го Советский Союз оказался готов к информационной войне. В первую же неделю войны появились новые стихи и песни. И тысячи добровольцев в военкоматах и райкомах — это не сказки.

Антологии поэтов-фронтовиков выходят почти каждый год. Выходят и сборники поэтов, погибших на Великой Отечественной. С ними случались и чудеса. Когда Николай Майоров ушёл на фронт, на его счету не было серьёзных публикаций. И рукописи затерялись в военной суматохе. 8 февраля 1942 года политрук пулемётной роты 1106-го стрелкового полка 331-й дивизии погиб у деревни Баранцево, что в Смоленской области. Что осталось? Только неприметная могила под Гжатском.

Но через двадцать лет школьный друг Майорова Владимир Жуков собрал всё, что уцелело, добавил воспоминания о друге — и получилась книга «Мы», которая в 1962-м вышла в «Молодой гвардии». В этой истории всё удивительно. А потом «страницы жизни Николая Майорова» попытался восстановить ивановский писатель Виталий Сердюк. Майоров вернулся стихами, которые не канули:

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.

А ведь это написано не на фронте. В 1940-м друзья уходили на Финскую войну, а Майоров оставался в университете. Тот самый Жуков «На той войне незнаменитой» едва уцелел, вернулся с тяжёлым ранением. Вот тогда и напророчил Майоров свою фронтовую судьбу — вплоть до отчаянного «не долюбив».

Стихотворение называется «Мы» — как известная антиутопия Замятина, суровая по отношению к этому местоимению множественного числа. Но, оказывается, можно сказать и своё нетрафаретное слово от имени этого «мы» в его лучшем значении. А новые неопубликованные стихи Майорова до сих пор иногда находят в старых домашних архивах.