Личный ангел Неумывакина

Художник Неумывакин — легенда Волгодонска. Он нарисовал больше восьми тысяч портретов горожан, оформил множество домов, получал высокие награды и устраивал выставки. Но однажды у Александра Леонтьевича пропала дочь, и жизнь его словно порвалась на две половины.

Кинотеатр «Комсомолец»: приколист, придурок, ходунок

Я стояла у кинотеатра и ждала, когда в трубке прервутся гудки. Но они шли и шли, Неумывакин отвечать не торопился. Хотя еще несколько минут назад кричал в телефон, что будет на остановке. Как его теперь узнать?

Нашла в сети фотопортрет художника и сверяла с ним всех встречных мужчин. Одного приняла за Неумывакина. Но ошиблась.

«И без портрета его найдете, он — чудик. Один такой на весь Волгодонск, не пропустите».

Но я все ходила по кругу, пока не выхватила из толпы высокого седого мужчину. Он был весь в белом, на груди слоеный, словно торт, галстук. На пришитой к рубашке черной плашке незнакомый орден. Под мышкой мужчина держал огромную красную папку с крупной надписью: «Все хуху на йху»

«Это тайный код счастья! — объяснил Неумывакин, когда мы поздоровались. — Произносить его надо утром. И тогда весь день пройдет хорошо! — Александр Леонтьевич захохотал. — Я, дочка, приколист, придурок и ходунок. Не пугайся. Пойдем-ка, я тебе свой Волгодонск покажу? Мой, личный».

Проспект Курчатова: князь из грязи

Неумывакин проходит по три десятка километров в день. Утром тщательно выбирает наряд. Если нет соответствующего настроению, сооружает: может птицу на рубашке нарисовать или галстук нанести двумя росчерками кисти — вырежет, прикрепит, приклеит. Так он ходит последние лет двадцать, до этого выглядел как все. И считался в некотором смысле респектабельным. Часто бывал в Москве, дружил с космонавтами и людьми искусства. Неумывакина в те времена называли последователем Андрея Рублева и Рембрандта. Потом — Кандинского и Хуана Миро. Сегодня о нем уже больше говорят как о городском сумасшедшем. А я вижу хорошую человеческую породу — тонкие руки, ровная спина и легкая, танцующая походка.

— Вы похожи на старого князя из Льва Толстого, — замечаю на пешеходном переходе, когда Неумывакин плывет впереди.

— А я и есть князь, дочка. Но князь из грязи, — похохатывает Неумывакин. — Меня в детстве из-за фамилии звали Мойдодыркиным. Хорошая фамилия, досталась от папы. Круто, да? А рос я в идеальных для души условиях — в полной нищете. Родился в 1943 году. Нас в семье семеро детей было. Еще в 30-х, во время голодомора, родители из Сибири перебрались в Дагестан, на южный берег Терека — там рыба и дичь. Отец на все руки мастер, но еды все равно не хватало, мы с мамой просили милостыню. И я не чувствовал себя от этого униженным, наоборот — видел много интересного вокруг. Мне тогда казалось, что весь мир — это наш аул.

Помню, однажды приехала машина. Я был поражен! Эта мощь дикого зверя, запах бензина и раскаленного железа. Что-то инопланетное. Так вот, каждый человек для меня, как та машина — я ему удивляюсь. Потому что за спиной одного человека стоят тысячи его предков. А в каждом из нас память мира. Русские и папуасы, чеченцы и евреи — мы все братья. Мы все потомки великих людей. Вот и я — князь. И ты — княгиня. Я бы тебя написал, но надо материалы, надо подготовиться…

— Говорят, вы написали тысячи портретов горожан. Причем портретов дорогих — холст, масло. На аукционах они стоили бы хороших денег, но вы все раздарили.

— Раздарил! И людям, и странам. Несколько сотен моих картин уехали в Чечню. Их министр культуры попросил художников поспособствовать духовному возрождению республики. Я отдал. За это мне вручили медаль, стал там уважаемым человеком, — художник показывает орден на груди. — Я дарю свои картины, потому что они мне не принадлежат. Они от Бога. Родились и ушли в мир. Разве я имею право торговать великой благодатью? Нет, это уже не мое.

Под каблуками Неумывакина хрустит гравий. Александр Леонтьевич рассказывает, что живет на 11 тысяч рублей в месяц и 4300 ему платят за «почетного гражданина». Это звание он получил в 1983 году за заслуги перед городом. Но с тех пор много воды утекло. Очень много.

Парк культуры «Молодежный»: детство и письма в лагеря

Идти с Александром Леонтьевичем — как смотреть экспериментальный уличный спектакль. В действие постоянно вливаются какие-то новые персонажи — останавливаются люди, ластятся собаки.

— Вы давно знаете Александра Леонтьевича? — обратилась я к маме, пока герой развлекал малышню.

— Давно. Он к нам в школу приходил, рисовал целый класс, потом выставку подарил. Очень хороший человек и раньше рисовал очень красиво, понятно. Но как дочку убили, так он того… Изменился очень, картины странные пошли, и сам он… — женщина покраснела, будто сболтнула лишнее.

— А что с дочкой произошло?

— Говорят, издевались над ней, потом убили. Страшная была история. Несколько дней его не видели в городе, а потом стали видеть постоянно. Он как будто выхаживает свою боль и постоянно всех затрагивает. Боится что ли остаться один на один с собой? Или просто двинулся?

Неумывакин вернулся от малышни и подхватил меня под руку: надо было опять куда-то идти. Я пригласила его в кафе, он покраснел и отказался.

— Свой желудок я приучил есть раз в день, а то еще разбалуется! И ресторанную еду не люблю. Покупаю самые дешевые пельмени, крупу, картошку и лук. На питание у меня уходит 50 рублей в сутки. Все посчитано и никакого гастрита. Круто, да? — он опять смеется.

— Ну, тогда рассказывайте, как вы оказались в Волгодонске?

— После школы я провалил экзамены в архитектурный институт и поехал на Волго-Балтийский канал… Два года в тайге были замечательными! Я работал на тракторе, высоковольтником, слесарем. А в выходные набивал карманы хлебом и шел в лес. Ничего не боялся. Медведей и волков встречал, по топким болотам шел. Мне потом мужики говорили: «Дурак, оттуда столько людей не вернулось!» Но меня пронесло. Однажды нашел заброшенный лагерь, где жили ленинградцы — зэки из элиты, научные работники, музыканты, писатели, которых отправили валить лес. При Хрущеве вышел закон об амнистии политзаключенных — они уехали и бросили в бараках свои вещи. Среди них были письма.

И вот я, вчерашний школьник, сижу в пустом бараке и читаю: «Ванечка, я буду ждать тебя всю жизнь. Ты только не сдавайся!..» Сашенька, Игорь, Николай Иванович. Имена вставали, как призраки. И это, я скажу тебе, дочка, такая боль! Видеть этих измученных людей своими глазами. От нас же все скрывали, а тут вот оно — живое, дышит и болит… Хотел забрать эти письма, а потом подумал, что не надо. Не зря их оставили. Не нужны они в этой жизни.

— А что нужно?

— Радоваться надо всему. Даже когда тебе плохо. Чем больше испытаний выпадает, тем тебе лучше — тем чище будет твоя душа. Но я отвлекся.

Улица Гагарина: первые выставки и Женя

— Художником стал случайно. Попал на флот, и там мне поручили рисовать плакаты. Хорошо у меня получалось, потом начал рисовать людей. И они тоже удачно выходили — меня заметил руководитель художественного кружка в матросском клубе: «У вас, Неумывакин, талант! Бросайте все, рисуйте и ходите в галереи, учитесь у великих художников». И как меня затянуло в это искусство, дочка! Отпуск провел в Эрмитаже. Рисовал всех — знакомых, друзей, сослуживцев, начальство армейское. Выставку сделали одну, другую. «Красная звезда» написала про меня очерк, картины мои напечатали: «Самобытный художник из народа, талант». Меня начали узнавать, пошел вверх потихоньку. Подружился с космонавтом Севастьяновым — у него дома собиралась вся тогдашняя элита. Со всеми я дружил, писал портреты. Был очень популярным.

— В Москве почему не остались?

— А зачем? Я и в Сочи-то не остался, хотя была возможность. Хотя там много красивого сделал — бары, гостиницы, санатории оформлял и людей писал. Я тогда реалистом был. Но говорили, что у меня есть своя манера. В художественное я, кстати, так и не пошел, писал, как сердце подсказывало. Ну вот, в Сочи мои работы увидел начальник управления строительства из Волгодонска — и позвал сюда главным художником. Я спросил у жены: «Поедем?» Она согласилась, а потом плакала. Работать в Волгодонске тогда было круто — тут же Волго-Донской канал, атомная станция, люди ехали отовсюду. А приехали — грязи по колено, дождь сечет и вечная стройка вокруг. Конечно, она пожалела. А я нет. Мне подарили целый город. Не спал сутками. Аптеки, магазины, столовые, загс. Травление по дюралю, резьба по дереву, мозаика, живопись. В мастерской запах ацетона круглые сутки — как только не сдох? О деньгах не думал — меня захватывала идея. С детьми я много работал, учил их рисовать, беседовал. Родители же все время на стройках и работах — куда им деваться? Они ко мне. Сотни портретов сделал. Потом 90-е. Натура начала уходить — разбазарили все, затянули сайдингом, кафе, которое я делал, лучшее по оформлению во всей Европе — писали так газеты —разрушили. Ничего больше нет… Но это для вас. А я-то помню и вижу так, как было раньше.

К Неумывакину подбежала кошка, потерлась о ногу, я обратила внимание, что штаны у Александра Леонтьевича с клиньями. Раздобыл он их в секонд-хенде за 100 рублей, а клинья вшил сам — красиво. Рубашка тоже из секонда, белоснежные туфли — на рынке годами их никто не брал — почетному гражданину города отдали за 300 рублей.

— Александр Леонтьевич, я должна спросить вас о старшей дочери…

— Женечка? Ее убили в сентябре 1993-го. Она молоденькая была, 23 года всего. Гулять пошла вечером. Что дома перед телевизором сидеть? Мы ждали, а ее нет и нет. Я искал, жена искала, милиция. Милиционеры мне тогда говорят: «Ты человек известный, дай нам десять тысяч долларов, мы тебе ее за сутки вернем». Но денег таких у меня никогда не было. Охотники нашли Женечку через два месяца. Холодно было в тот год — ужас! На рисовых чеках (заливных полях для выращивания риса) она лежала. Собаки привели… Хоронили ее в закрытом гробу.

Когда мне пять лет было, случился в ауле падеж скота. И возле нашей хаты лежала лошадь. Еще живая, но встать она уже не могла. На ее голове ворона сидела и клевала еще живые глаза. Я хотел выбежать и спасти лошадь, но не смог почему-то. Не знаю, почему. Женечка для меня и сегодня живая. Я ее чувствую. Иногда гуляем с ней вместе, как тогда, в Сочи, — она маленькая была, ладошка в ладошке — и обо всем разговариваем, самое счастливое время. Она тоже ходунок. И добрая, всегда мне помогает. Людей хороших посылает, а бывает, и денежку пошлет или за портрет кто-то заплатит. Круто, да? — Неумывакин улыбается и ждет от меня подтверждения, что Женечка жива и это круто.

— Иногда, когда вы смеетесь, мне кажется, что вы плачете.

Александр Леонтьевич остановился. Помолчал и вдруг опять улыбнулся:

— У меня в душе, дочка, открытая рана. Если я не буду смеяться, сердце лопнет. Города моего почти не осталось, дочери нет, люди видят только себя, политики думают о войнах. Как мне с этим жить?

Мы остановились у ресторанчика. Неумывакин светло посмотрел мне в глаза и сказал, что кофе точно пить не будет. И угостить меня не может — у него нет ни копейки. Я напомнила, что пригласила художника сама. Тогда он ответил, что вот еще одно подтверждение Женечкиной заботы — он давно мечтал выпить хорошего зернового кофе. И мы зашли в ресторан.

Проспект Строителей: блеск и нищета

Когда принесли чашки, Александр Леонтьевич уже вовсю читал свои стихи. Официантки терпеливо улыбались, парни за соседним столиком прислушивались, но быстро потеряли интерес: опять чудит старик-Неумывакин.

— У вас же была выставка в Париже? — втискиваю я вопрос между стихами. — Вас заметил какой-то известный коллекционер?

— Да, сами нашли и пригласили. А я не отказался — хотел мир посмотреть. В 2001 году прошла выставка. Я жил в предместье Парижа, в замке французского миллионера и коллекционера Жака Бензария. За это время написал еще 60 картин и 150 графических работ сделал. Все они остались там. Потом в Германии была выставка и в Канаде.

Но на чужой земле я устал и вернулся. Тут мне спокойно. Тут все мое. Дочка младшая в Ростове живет, приезжает иногда. А я с пенсии откладываю для нее по пять тысяч — три на дорогу, а две на ресторан. У нее тоже жизнь непростая, а мне хочется ее порадовать. Но сам я рестораны не люблю. Мне только очень простая еда подходит, — Неумывакин слегка краснеет и отгораживается от меня чашкой.

— Но у вас же звания, регалии какие-то, я читала, гонорары вам в Чечне приличные выплатили.

— Это есть. Но картины подарил, гонорары разошлись. Я ведь уже и не рисую почти. Когда платят хорошие деньги, дочке младшей отдаю, жене. Их все жалеют, что я у них такой. И я жалею. Когда познакомились с женой, сразу спросил: «Ты точно готова быть рядом с голодным художником?» Она говорит: «Готова». Может, и пожалела сто раз, а что изменишь?

— Есть в вашей жизни то, что вы не можете простить? На что обижаетесь? — спросила, когда мы уже вышли на чернильную улицу. Город съедала ночь.

— Нет. Я отринул от себя все, что может тревожить душу. В юморе моя сила. В нищете — защита. Это моя формула счастья. Мне в этом мире ничего не нужно. У меня все есть. Круто, да?

В тишине засыпающего Волгодонска голос Неумывакина казался нарочито громким. Окрестные дома выглядели неровными, а коты в фонарном свете казались вызывающе большими и серыми, как индийские слоны. Я вдруг поняла, что вижу не только реальный Волгодонск, но и город Неумывакина. В правой его части — вполне узнаваемые лица рабочих и портреты детей. А в левой — человекоподобные коты, говорящие воробьи и зияющее алое пятно в центре. Это пятно — портрет Жени. Она давно уже личный ангел Неумывакина. Он говорит, что ему с Женей очень повезло. Гораздо больше, чем всем нам вместе взятым.

Текст: Светлана Ломакина
Фото: Алина Десятниченко

Источник: информационный портал «‎Такие дела»